Читать книгу - "Соперница [litres] - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

хоть и жестковато, – а ноги. Бедра и лодыжки отекали, и певице стало трудно стоять на протяжении всего спектакля, а юные героини ее репертуара были не склонны рассиживаться в кресле…

Она покинула сцену и нашла вакансию в Рио-Куарто, где открылась консерватория. Там, опасаясь за будущее, она вышла замуж за Диего Гонсалеса. Владелец автомастерской, простоватый и не слишком привлекательный внешне, но с деньгами и хорошим сексуальным аппетитом, был без ума от нее, поэтому Карлотту не тревожило то, что она стареет и теряет привлекательность. «У каждого свой Онассис», – повторяла она с улыбкой.

Но стоило в консерватории студенту-тенору упомянуть о Марии Каллас, как она тотчас отреагировала:

– Вы хоть слышали, как она поет?

– Да, на пластинках…

– О, прекратите. Не ведитесь на пение рекламных сирен. Фирмы звукозаписи пытаются убедить вас, что звезды, чьи пластинки они продают, лучше других. Каллас – это всего лишь жуткая тарахтелка.

– Конечно, есть и более мягкие, бархатистые тембры. Но ведь у Каллас был самый обширный диапазон голоса[31].

– Неправда!

– Как неправда? Три октавы!

– Такой диапазон встречается у многих певцов. Однако они ведут себя разумно и выходят на сцену только в партиях, которые укладываются в их тесситуру, то есть в те ноты, которые наименее утомительны для их голосовых связок. Таким образом они могут петь на протяжении нескольких десятилетий. Каллас хотела объять необъятное, причем немедленно, она отказывалась ограничивать себя, что было чистым самоубийством. И вас это восхищает?! Вы восхваляете террористку, которая подорвалась на собственной мине. Да, она хотела петь все подряд и, поскольку пела все подряд, продержалась недолго.

– Да это не важно: уж лучше десять лет петь, как она, чем тридцать лет, как другие! – выпалил студент.

Карлотта немедленно отчислила юношу из своего класса и упорно противилась его восстановлению, хотя это был способный вокалист. С тех пор среди студентов распространился слух, что лучше не упоминать всуе имя Марии Каллас, если учишься у Карлотты Берлуми. Та истолковала это молчание по-своему, решив, что новое поколение перестало слушать записи греческой дьяволицы. Каллас? Я же вам говорила. В один прекрасный день о ней и не вспомнят.

Диего Гонсалес, ублажая Карлотту, скончался в постели от сердечного приступа, что она сочла бестактным и неромантичным. После этого неприятного эпизода она стала уделять больше внимания преподаванию, но не ради денег – ведь она унаследовала состояние Диего, – а для того, чтобы упрочить свой авторитет. Каким она была преподавателем? Ректор консерватории выразил это в одной фразе: «Она работает не как учитель вокала, а скорее как барыга на конской ярмарке, который делает ставку на верную лошадку».

Карлотта время от времени задавалась вопросом, почему ученики, выпущенные ею за тридцать лет работы (за исключением двух сопрано), так и не смогли попасть в оперную труппу или поступить в престижную консерваторию; она отмахивалась от напрашивающегося вывода, утверждая, что в такой глуши, как Рио-Куарто, вряд ли попадаются золотые голоса; в своих педагогических методах она не усомнилась ни единожды. У нее был дар – поставленный от природы голос, но, поскольку Карлотта, по сути, понятия не имела, откуда он у нее взялся, она мало что могла объяснить студентам. Ведь мы учим других тому, чему научились сами.

В августе ей пришлось покинуть консерваторию: хоть она и скостила себе возраст в документах, как-никак девяносто лет давали о себе знать. Она отправилась в Италию, стремясь освежить воспоминания.

Практически никого из тех, кого она знала, там уже не осталось, но она была рада погрузиться в родную среду. Что касается перспективы близкой кончины, то она решила, что подумает об этом позже, как выдастся часок, и уж точно – когда придет ее час. Когда Карлотте исполнилось пятьдесят три, она, пережив Каллас, уже могла считать себя бессмертной…

– Алло, дедушка!

– Здравствуй, мой мальчик. Представь, у меня из головы не выходит твоя встреча с Карлоттой Берлуми.

– Мы каждый день пьем с ней чай в кафе «Беккари».

– Невероятно!

– Мне кое-что неясно… Не могу отыскать ни одной ее грамзаписи, а в справочнике Лючио Да она даже не упоминается.

– Лючио Да? Напыщенный идиот!

– Если бы не ты, я бы никогда о ней не услышал. Дедушка, но как получилось, что о ней совершенно забыли? Ты ведь сам говорил, что она не просто была соперницей Каллас, она ее превосходила.

– Умм… Я так говорил?

– Если бы ты мне о ней не рассказывал, я бы вообще решил, что это просто химера.

– Карла Берлуми – химера? Это не в ее стиле. Какая женщина, боже, какая женщина!

– Расскажи мне еще…

– Я… ах, вот незадача, твоя бабушка меня зовет, она терпеть не может, когда я болтаю с тобой по телефону. Может, ревнует? Пока, мой мальчик, до встречи.

Самое унизительное для стареющей красавицы заключается в том, что круг ее поклонников год от года сужается. После шестидесяти ее как женщину воспринимают только гомосексуалы, а гетеросексуалы видят в ней лишь старую развалину. Карлотта повторяла эту фразу всякий раз, когда в кафе появлялся Энцо, чтобы выпить чаю в ее обществе. Она не знала, что и думать об этом молодом человеке, которого в прошлом ни за что бы не взяла в любовники. Однако его пылкость, вежливость и галантную учтивость она воспринимала как признание своей женственности. Карлотта никогда не понимала, почему значительная часть зрителей-мужчин, наслаждавшихся лирическим искусством, обожают оперных див и в то же время не жаждут их как женщин. В силу профессиональной необходимости она мирилась с таким положением вещей: не стоит кусать руку, которая тебя кормит, напоминала она своим мужьям всякий раз, когда те отпускали критические замечания в адрес педиков.

В тот день с ее губ сорвался вопрос:

– Почему геям так нравится слушать пение женщин, но не нравится к ним прикасаться?

Этот вопрос не смутил Энцо, поскольку он уже давно размышлял на эту тему.

– Поющая женщина посылает в зал свое тело – звучащее, лирическое, соблазнительное, чарующее тело, которым наслаждаются слушатели. Оно сексуально, но в меру: оно щедро дарит себя, не принуждая слушателя к действию. В голос я могу влюбиться безнаказанно.

– А когда поет мужчина?

– Я не схожу с ума по певцам.

– Как? Вы равнодушны даже к тенорам?

– Особенно к тенорам. Слушая Доминго или Паваротти, я чувствую себя униженным. Они не сомневаются в собственной мужественности, она из них буквально сочится. Это производит на меня впечатление, завораживает и вместе с тем отталкивает.

– А вот я была способна переспать с мужчиной только ради его голоса. Пусть